Путешествия. Обитель особого назначения

Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН)

История

Соловецкий лагерь особого назначения, лагерь СЛОН находился на территории знаменитого Соловецкого монастыря. Монастырь сыграл значительную роль в истории России. Кроме всего прочего он использовался русскими царями как место заключения для особо важных преступников. Сейчас на Соловках можно посмотреть монастырскую тюрьму, которая представляет собой несколько камер под стенами Кремля, где невозможно встать в полный рост, а свет проходит через маленькую бойницу. В таких условиях узники томились десятки лет. Первые заключенные появились здесь еще при Иване Грозном. Закрыли тюрьму только в 1883 году. Но и потом Соловки использовались как место ссылки.

Соловецкий монастырь был крупным собственником, вел широкую торговую деятельность, имел свое огромное хозяйство и даже собственный флот.

В 1920 году всем монахам и трудникам (соответственно 200 и 300 человек) было предложено покинуть острова. Около 100 монахов преклонного возраста отказались уезжать и находились при Соловецком лагере особого назначения (СЛОН) в качестве чернорабочих. Они получали жалование и довольствие.

Первые заключенные при Советской власти прибыли на острова в мае 1920 года, еще до появления системы лагерей по всей стране. Кроме уголовников, это были жители Архангельской области, обвиненные в связях с интервентами и военнопленные Гражданской войны. Заключенные занимали постройки Соловецкого кремля (кроме Спасо-Преображенского собора и Благовещенской церкви, которые были признаны памятниками архитектуры). Позже в поселке было построено несколько огромных бараков. Они дожили до наших дней. Часть из них отдана под жилые дома и магазины. В одном находится музей Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН).

Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). История. Наказания. Попытки побега.

Лагерь работал по хозрасчету, то есть должен был стать самоокупаемым. Заключенные использовались на сельскохозяйственных работах, строительстве, погрузке-разгрузке. Летом бывшее монастырское хозяйство было передано сформированному совхозу «Соловки», куда на основе вольного найма приехали крестьяне Архангельской области и Карелии.

В 1922 году лагерь был передан в систему НКВД. С этого момента количество заключенных резко возросло. Теперь лагерь предназначался «для изоляции особо вредных государственных преступников, как уголовных, так и политических, кои принесли или могут принести существенный ущерб спокойствию и целостности СССР».

Обитель особого назначения

Прогулка от стен Соловецкого монастыря до бывшего здания биостанции – белокаменного дома – занимает около часа. В начале маршрута – сильный ветер с моря, который утихает по мере удаления вглубь острова. Ветер для Соловков – это привычное дело на протяжении всего года, он дует, кажется постоянно. Нередко с такой силой, что здесь не могут приземлиться самолеты.

Сейчас в доме живет монах, на небольшом участке есть хозяйство, аккуратные дорожки, выложенные досками, и колодец. В романе “Обитель” Захар Прилепин на некоторое время поселил здесь Артема – он присматривал за морскими свинками и не смог защитить двух кроликов: одного – от кота, другого – от надзирателей.

Захар возглавляет прогулку для небольшой компании: своей супруги Маши и еще троих друзей. Рассказывает совсем немного, лишь изредка давая пояснение, куда направляется и сколько еще осталось идти.

– Биостанция появилась в лагере позже – в середине 30-х. Но я перенес ее во время своего романа (действие в “Обители” происходит в конце 20-х – прим. “РГ”). Такие сдвиги во времени я делал осмысленно, – объясняет писатель, когда подходит к аккуратному забору, окружающему участок.

Прилепин рассказывает, что не ставил перед собой задачи трафаретно наложить события романа на историческую хронологию и не писал учебник или историческое исследование. А потому упреки в таких ошибках принимает легко.

– Я придумывал свое художественное пространство и поэтому не особо переживаю по поводу небольших ошибок. Например, к роману “Война и мир” может быть огромное количество претензий, там могут быть прямые ошибки и передержки. Но это не имеет никакого значения, потому что это пространство Толстого и больше ничье.

Впрочем, для некоторых современных обитателей Соловков неточности оказываются неразрешимым препятствием: “Я дочитала роман до 200 страницы, – вспоминает Маша, экскурсовод, которая на следующей день сопровождает нас на Секирную гору. – Там сцена, где они заготавливают дубовые веники. Дело в том, что на всем архипелаге растет единственный дуб – и тот был посажен лет 20 назад”.

– Да, я мог бы провести экскурсию по роману, – отвечает на вопрос автор “Обители”, – но, конечно, для этого мне надо перечитать свой роман, которым сейчас не так жив, как во время написания. Единственная сложность – я рисовал себе лагерь в том виде, в котором он был на тот момент – по фотографиям, планам. А сейчас многие постройки переставлены местами. И я не всегда точно могу сказать про этот дом, или соседний. Правда, мне кажется, что это несколько патетично и пафосно: я чувствую себя странновато при мысли, что буду водить экскурсию по своему роману.

При этом добавляет, что сам непрестанно проводит такую экскурсию мысленно. “Я хожу и ловлю себя на мысли, что увижу в окне Эйхманиса, Артема или Галину. Или замечу, как за углом взмахнет пола чекистского плаща. И это щекотное чувство не самопризывное, и уж тем более я им не кокетничаю. Для меня это искренне и очень осязаемо”.

По дороге, которой мы пришли, Артем и другие заключенные ходили на баланы (так в романе называются изнурительные работы заключенных, которые вылавливали в озерах тяжелейшие бревна и несли их на лесопилку). В мае здесь все еще местами лежит снег – в тех местах, где солнце постоянно загорожено лесом. Из некоторых сугробов можно зачерпнуть ботинком снег и промочить ноги. И хотя погоду не назовешь плохой, ни свитер, ни куртку снимать не хочется. Тем более страшно представить, что лагерники в это время лезли в ледяную воду, чтобы вылавливать там тяжелые бревна.

На вопрос, где именно это происходило и какое место описывалось, Захар неопределенно машет в сторону: “Здесь десятки озер, на одном из них”.

В сувенирной лавке Захар много времени проводит у полок с книгами. Покупает несколько журналов – на них он сошлется, рассказывая о том, кто был обитателями СЛОНа (Соловецкого лагеря особого назначения), и что кроме “каэров” (политзаключенных, посаженных по статье “контрреволюционная деятельность”) здесь было большое число действительных уголовников – убийц, воров, мошенников, проштрафившихся чекистов и других. Для писателя это еще один аргумент в пользу того, что история Соловков – это сложная история, которая не терпит черно-белого осмысления.

В лавке Захара узнает одна из продавщиц: “Мы знаем, вы – многодетный отец. Поэтому хотим подарить вашим детям книгу”, – и в руках у Прилепина оказывается сборник поморских сказок. В ответ он улыбается, благодарит и фотографируется с дарительницей на память.

На экскурсии, которая так и называется – СЛОН, экскурсовод Марина Анатольевна вспоминает, что она была первой, кто показывал Прилепину документы, связанные с жизнью лагеря. “Он пришел также, как и вы. И заинтересовался историей лагеря. Я показывала ему документы, рассказывала, кто населял лагерь, показывала письма заключенных”.

– Я прочитала “Обитель”, – продолжает она. – Но ведь это художественная книга, не документальная. Мне она понравилась.

– Я общался с местными, когда приезжал сюда. С теми, кто занимается историей монастыря, – писатель ответил экскурсоводу заочно. – Никто из них не выказал претензий или замечаний. Хотя я думаю, что они есть. Но они говорили, что все очень хорошо, что книга им понравилась.

К слову, ни одной книги Прилепина в сувенирных лавках Соловков найти не удалось – хотя книг здесь продается примерно столько же, сколько магнитов с видами монастыря. Справедливости ради, большая их часть – православная литература. Из всех лишь две посвящены теме лагеря – письма и дневники заключенных, разделенные на два тома по времени написания.

Незадолго до вылета Прилепин рассказывает, что Соловки для него – особые. И не потому, что это место действия его романа. “Вся природа здесь, весь этот ландшафт, и история монастыря, мрачная и прекрасная, чудесная и чудовищная одновременно. Поэтому столь сильно ее воздействие. Эти стены, к которым прикасался и Зосима, и Филипп, и Степан Разин, который дважды ходил на Соловки еще до бунта. И Петр Великий, и Павел Флоренский, и Дмитрий Сергеевич Лихачев. Я прикасаюсь к этим камням, и я хочу свою ладонь наложить и услышать чужую”.

– Когда вы приезжаете в Москву, вы ходите к Соловецкому камню?

Захар Прилепин: Я бывал там несколько раз. Но в Москве этот памятник имеет слишком сильную идеологическую ауру. Туда приходят слишком много людей, которые мне глубоко неприятны. Мои представления о том, что эти люди глубоко гуманистичны и нестерпимо жалостливы, сильно изменились во время ситуации на Донбассе. Когда начали бомбить и убивать живых людей, именно эта публика как-то стыдливо скосила глаза в сторону: они там не видят ни палачей, ни расстрелов, ни бомбежек. Я не хочу сказать, что от этого хуже стал сам Соловецкий камень. Но когда я приезжаю сюда, в монастырь, то чувствую дух тех людей, тех событий. Здесь все пропитано теми казнями, это буквально висит в воздухе. У Соловецкого камня, мне кажется, всякими сквозняками это чувство разнесено.

– В конце 2016 года в Москве появится памятник жертвам политических репрессий. Сейчас идет конкурс на проект, который будут устанавливать, уже выделена земля. Каким должен быть памятник по вашему мнению?

Захар Прилепин: Это очень важное дело, потому что речь идет об огромной непомерно страшной трагедии, которая должна быть зафиксирована. Но, главное, мне кажется, чтобы будущий памятник нес одновременно внеидеологический и неконфликтный характер. Чтобы с одной стороны власть и государство, которые это устанавливают, испытывали четкую и осознанную необходимость, что памятник нужен не для того, чтобы ублажить часть российской и внероссийской публики. И чтобы определенная часть нашей интеллигенции, в том числе оппозиционно настроенной, не использовала это место в качестве дополнительного средства агитации в пользу своих взглядов. К таким временам нужно подходить с чистейшим и честнейшим сердцем.

– Разве можно относиться к жертвам политических репрессий иначе, чем как к трагедии всего народа?

Захар Прилепин: Элементарное разделение на жертв и палачей непозволительно упрощает ситуацию. Я сейчас купил журналы: там есть таблица тех людей, которые находились в Соловецком лагере по преступлениям. Убийцы, маньяки, террористы, реальные криминальный контингент – их до половины заключенных. Кроме прочего, там еще сотни бывших чекистов. 90 процентов людей, которые находились на самой вершине лагерной администрации, это известный факт, потом погибли в этих лагерях. Да, было огромное число несчастных крестьян, которых во время коллективизации снесли со своих мест. Но были среди этих “жертв” люди, которые убили кого-то и ограбили. Огульно отправляя их в число невинно пострадавших, мы оскорбляем таким образом память тех, кого они, условно говоря, зарезали. И мне бы хотелось, чтобы галочка в этом месте стояла, чтобы мы понимали, что это не одна страшная сила, которая изничтожает хорошую. Это сложная история, к которой нужно бережно подходить.

– Ваш роман – это ведь тоже своего рода памятник. Памятник чему?

Захар Прилепин: Мне не очень бы хотелось произносить слово памятник по отношению к своей книге. Это текст о сложности и мучительности сохранения в себе человеческого в любой ситуации. О том, что все это пространство было населено живыми людьми, которые в той или иной степени оказались жертвами всего случившегося. О сложности ответов, о сложности вопросов. Повесть Катаева “Уже написан Вертер” заканчивается замечательной строчкой Пастернака “Наверно, вы не дрогнете, сметая человека. Что ж, мученики догмата, вы тоже – жертвы века”. О том, что есть жертвы и есть мученики догмата, и они тоже жертвы.

– Как вы полагаете, свойственна ли нам избирательность памяти и памятник жертвам политических репрессий – это признак здорового общества и государства, которое помнит не только славные страницы своей истории, но и хранит память о страшных трагедиях?

Захар Прилепин: Я вырос в те времена, когда 99,9 процентов населения России пребывало в состоянии непрестанного самобичевания. Покаяние происходило годами и десятилетиями. В последние три-четыре года, мне кажется, происходит попытка перестать об этом говорить и меньше об этом думать. И в сущности – это вполне объяснимый процесс: это такие качели, нас занесло в ту сторону, когда мы вылили на себя столько грязи, столько вызвали на себя огня. А теперь эти качели вынесло в другую сторону. Народ немножко подустал от этого, он хочет себя уважать и это оздоровительное чувство.

– Не кроется ли в этом оздоровительном чувстве опасность?

Захар Прилепин: У нас все-таки не устанавливают памятники Сталину или Дзержинскому. А то, что у нас ведут разговоры о том, чтобы переименовать Волгоград в Сталинград, появилось пять книжек, что Сталин не плохой, а сложный, и четыре программы на эту тему – это вовсе не означает реабилитации сталинизма. Это просто один из элементов демократии: возникают такие голоса, возникают другие. Это поле общественного договора.

– Только не очень понятно, как может общество договориться о сегодняшнем дне, если даже события столетней давности, 17-го года, ни к какому согласию не приводят.

Захар Прилепин: Это нормальное состояние, когда полного согласия не достигнуто. А как? Если страна раскололась ровно наполовину: литература, культура, элиты, аристократия, вплоть до церкви. Никакого согласия и быть не может, кроме одного, надо самим себе сказать, что и белые и красные любили Россию, что и те, и другие готовы были жизнь принести за ее величие. А согласий в том смысле, что большевики были погаными, пришли и всех убили, белые были все хорошие, а Колчак был похож на Хабенского. Это дурдом, а не общественное согласие. Но существует колоссальная национальная память, которую уже не победить. Когда Пушкин пишет историю Пугачевского бунта и следует букве документа, он показывает какой-то ад, устроенный на земле казачьей беспредельной вольницей. Но в “Капитанской дочке” все выглядит иначе, значит, он почувствовал, что есть какая-то другая правда, раз это существует в народной памяти, раз так поэтически разнообразно отражено. Про это говорит Эйхманис, что народные песни, великая поэзия – это уже серьезное оправдание и с этим уже ничего не поделаешь. И это происходит незримыми движениями в самом народе, и с этим уже ничего не сделаешь.

Страшное место: съемки сериала «Обитель»

Одна из самых ожидаемых премьер следующего года — экранизация бестселлера Захара Прилепина «Обитель». «Кинорепортер» узнал подробности у режиссера Александра Велединского и продюсера Валерия Тодоровского о съемках многосерийного фильма канала «Россия-1», где Сергей Безруков играет жестокого начальника Соловецкого лагеря.

«Обитель» расскажет о жизни заключенных в Соловецком лагере особого назначения (СЛОН). Он был одним из первых советских исправительных лагерей и самым необыкновенным из них. В 1920-е здесь вместе сидели красные и белые, попы и ученые, деятели культуры и рецидивисты.

Кадр из сериала «Обитель» / Фото: Екатерина Басова

Евгений Ткачук играет главную роль — молодого москвича Артема, который попадает на Соловки за убийство отца. Парень встречает мир лагеря с некоторой бравадой, отказывается быть в нем жертвой и раз за разом чудом выживает то в ссорах с блатными, то в драках с красноармейцами.

Кадр из сериала «Обитель» / Фото: Екатерина Басова

Александра Ребенок воплотит образ одной из надзирательниц. Ее героиня Галина Кучеренко — любовница начальника лагеря, разделяющая его убеждения и методы. Также в проекте задействованы Юрий Кузнецов, Владимир Стеклов, Яков Шамшин и Виктор Раков.

Кадр из сериала «Обитель» / Фото: Екатерина Басова

У персонажа Сергея Безрукова был реальный прототип — первый комендант Соловецкого лагеря Федор Эйхманс. Герой актера пытается реализовать эксперимент по «перековке». Получается, по замечанию одного из заключенных, цирк в аду, где есть театр и библиотека, но также карцер и штрафной изолятор, а в расположенном над расстрельными помещениями магазине торгуют мармеладом.

Кадр из сериала «Обитель» / Фото: Екатерина Басова

Съемки уже прошли в Ленинградской области и продолжатся в Ярославле. За картинку отвечает оператор Никита Рождественский, известный по работе над военной драмой «28 панфиловцев».

Кадр из сериала «Обитель» / Фото: Екатерина Басова

По словам Безрукова, это одна из самых непростых работ в его карьере. «Эйхманис был очень неоднозначный. Сложно оправдывать такого человека. Тем интереснее мне как актеру было искать его собственную правду, по которой он строил свою жизнь», — рассказал Сергей.

Кадр со съемок сериала «Обитель» / Фото: Екатерина Басова

Перед началом съемок Велединский отправился на две недели на Соловки, и эта поездка его изменила. «Как только ступил на берег острова, со мной начали происходить мистические вещи. Например, в мобильном пропали все имена абонентов — остались только цифры. Круг общения сузился до самых близких людей, чьи телефоны помню наизусть», — рассказал режиссер.

Кадр со съемок сериала «Обитель» / Фото: Екатерина Басова

По мнению Александра Велединского, «Обитель» подкупает многих читателей парадоксальным сочетанием трагизма и романтической историей любви. Но лично для него роман скорее о невозможности любви в клетке. Съемки еще продолжаются, премьера намечена на следующий год.

Кадр из сериала «Обитель» / Фото: Екатерина Басова

Роман «Обитель» вышел в 2014 году и стал лауреатом премии правительства России в области культуры. Захар Прилепин написал его именно с подачи Велединского. Семь лет назад режиссер предложил ему выпустить рассказ о Соловках, чтобы потом снять по нему фильм. Писатель загорелся идеей, но в итоге получился полноценный роман.

Кадр из сериала «Обитель» / Фото: Екатерина Басова

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Источники:

http://www.kp.ru/putevoditel/interesnye-fakty/lager-slon/
http://rg.ru/2015/05/27/prilepin.html
http://kinoreporter.ru/strashnoe-mesto-semki-seriala-obitel/